Попили чаю, заговорили о Барбизоне, который, на машинном ходу, здесь близко, поехали в Барбизон. За рулем опять неутомимая Ирэна Ивановна. У нас несколько часов времени, к 6-7-и приедет Рене, тоже бывший ректор Парижа VIII, он повезет меня обратно.
В жизни всегда можно поражаться тому, как нити, разложенные в юности, стягиваются под самый конец. Длинноватый худой мальчик, с испуганными глазами, уже в пятнадцать лет самостоятельно ходил в Музей изобразительных искусств на Волхонке. И удивительно, что он уже что-то прочел о барбизонцах, знал имена и пристально разглядывал картинки Руссо и Милле и так любимого им Коро.
Вообще, все эти таинственные места вне разума и вне фантазий, они в то время и по ту сторону луны. Что-то вроде нашего Кратова или Малеевки, только здесь роскошью не кичатся, все скромные. Раньше это была совсем крошечная деревушка, сейчас побольше, кроме старой сердцевины, еще и новый район с дорогими отутюженными и облизанными дачами. Здесь было дешево и живописно. Художники селились в небольшой харчевне-гостинице. Добирались из Парижа до Фонтенбло поездом с шестью вагонами — столько на фотографии, — а потом на империале, прообразе современного двухъярусного автобуса. Спали часто в общей спальне, на полу. Иногда хулиганили, расписывая стены, иногда расплачивались разрисовкой шкафов и сервантов. Теперь это музейные экспонаты. Вот так рождалось новое направление, возникали предимпрессионисты, новый взгляд на природу, на ее жизнь. Почему одним, несмотря ни на что, дано, а другим нет?
После музея и студии жившего здесь постоянно Милле поехали снова на дачу к Ирэне Ивановне. Там будет ужин с приехавшим повидать Клода и меня бывшим ректором Рено. До этого зашли в крошечное кафе. Там подавали коронное блюдо: гречневые блины с разнообразной по вкусу начинкой. Меню, в том числе, было и по-русски. Вот свидетельство победы русского, первоначально сворованного бизнеса.
Рено навез всякой всячины — полуфабрикаты, парная, нарезанная просвечивающими кусками ветчина, салаты, грибы, пирог. С Рено говорили по-английски. Не так чтобы я все понимал, но понимал. Он же на роскошной машине отвез меня в Париж.
Много думаю о новых замыслах и о Марке Авербухе — он поехал в Шартр и Комбре, по моим следам.
Днем в разговорах о том, о сем выяснилась пикантная и прелестная подробность. Я-то думал, что без меня в Литинституте ничего не происходит! Ан, нет! Оказывается, герой нашего времени А.И.Приставкин вывез в Париж группу наших студентов, — деньги давал фонд Филатова. Отбор, рекомендации и прочее — это его просвещенная воля. Ну, и сам всех их представлял. Приехали: Галина, Вайнгер, Дьякова и Миронова. Дома проведу либеральное расследование.
Но это — между прочим, как неглавное, значительно важнее, что с Ирэной Ивановной мы вроде бы договорились провести осенью нормальную презентацию Литинститута в Доме дружбы в Париже. Посмотрим! Решили также церемонию, связанную со званием Сокологорской, перенести на начало лета. Я обратно везу и мантию, и грамоту, и даже майки и сумки, которые взял в институте. Ни я, ни моя литература, ни Литинститут никого в Париже не заинтересовали. Я представляю, с каким внутренним злорадством посматривают на меня некоторые коллеги…
В 17.30, практически впритык к закрытию выставки, началась пресс-конференция "Литгазеты". Я пришел на Салон довольно рано, кого-то послушал, волновался. Как и всегда, понимал, что мне, обычно дистанцирующемуся от постоянных разборок, совсем не выгодно лезть в эту кашу, но и Полякова не мог оставить, и чувство гнева и справедливости гнало меня вперед. Положение сложное, потому что придется априори доказывать, ты-де не хуже всех, и как здесь обоснуешь известную долголетнюю связку наших журналов, их недоброжелательность к писателям спокойного русского патриотического толка, независимо от качества литературных текстов. Надо, конечно, еще обязательно подчеркнуть, что далеко не все писатели другого лагеря — писатели низшего класса. Что бы там ни говорили мои друзья, но никогда не смогу отнести ко второму сорту ни Т.Толстую, ни О.Павлова, ни Дмитриева, ни даже Пригова, он тоже в своем роде создал и свой стиль, и свое направление. Речь должна пойти о том, что здесь слишком много гарнира, удобных деятелей и деятельниц, милых людей, которые в свою очередь должны были поддержать всю команду. Я думаю, что особую роль в этом играли Архангельский, Быков — их известность базируется почти исключительно на их телевизионном мелькании. У меня возникло также ощущение, что ряд участников — Барметова, Иванова, Ольга Славникова — просто был слоббирован "экспертами", то есть людьми не прямых специальностей: Сколько бы С.А.Филатов ни говорил, что, дескать, все присутствующие были "заказаны" французской стороной, просочились слухи, что список французов занимал лишь одну пятую, остальное добавляли мы, иногда даже расширяя общую квоту, чтобы включить, например, Славникову, вот так возникла цифра в 43 человека.
Об этом и многом другом я размышлял, пока собирался народ в зал. Но тут я подумал: а чего терять время, пойду-ка я послушаю, что там говорят писатели на другой встрече…
Зал был полон, шел синхрон, и в это время к микрофону подошла русская женщина, сказала, что фамилия ее Медведева, что она актриса и уже давно живет во Франции, всю жизнь читала Пушкина, Лермонтова и Тютчева и вот уже два дня сидит здесь, на Салоне, приезжая с другой стороны Парижа, и просто ничего не понимает — о чем здесь говорят писатели. Я-то давно знаю пустоутробие многих, их тягу к саморекламе и желание понравиться. Потом она резко высказалась о литературе Сорокина. Тут-то меня и осенило: с ее выступления я и начну.
Дневник тоже пишется по законам прозы. Вот так пишешь, пишешь — и вдруг чувствуешь — всё закончилось, пар ушел. Отмечу только основное в этой пресс-конференции. Очень четкую, без каких-либо компромиссов речь Полякова, мое некоторое метание, тем более что в зале сидела Татьяна Никитична Толстая, потом был доклад, фрагменты из книги доктора Большаковой, выступление Равиля Бухараева, определенное и точное, Лиды Григорьевой. Силы и векторы определены, я думаю, всё это в ближайшее время появится в "Литгазете". Умолкаю.
Кажется, не успел своевременно записать, что однажды утром встретился с Ольгой Михайловной Герасимовой, она из института восточных языков. Знакомство наше началось лет семь назад. Эта женщина по несчастью оказалась во Франции, ей всё достаточно ясно, но обратного пути ни в Россию, ни на Украину (она, кажется, оттуда) у нее нет — уже офранцуженные дети, привычный уклад. Снабдила меня комплексом той литературы, за которой она жадно следит, а я, естественно, нет, так как почти не читаю литературы региональной. Но ведь — это парадокс! — правда-то возникает как раз в региональных изданиях, в разговорах, в замечаниях за столом. Среди данных мне материалов очень интересная статья о том, как "исследователи" писали о голоде 30-х годов на Украине, иногда чуть ли не по наводке еще Гитлера, год за годом увеличивая число жертв, а потом (уже с другими заказчиками) начали преувеличивать число жертв сталинских репрессий. Очень хорошо приводится там методика этих своеобразных подсчетов. В тонкости не вхожу, но демократические институты постепенно вызывают у меня все меньше и меньше уважения. В свое время ведь и та, греческая демократия, те знаменитые собрания на агоре проходили лишь в том случае, когда каждому избирателю давали обол. Всё, господа, платно, и с тех пор мало что изменилось. Идеалистов, оказывается, на земле мало. Еще была статейка об эстонском поэте, покончившем самоубийством: он понял, что эта самая пресловутая интеграция с Европой означает конец нации (материнской).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});